Во время Великой Отечественной войны в штрафных частях Красной Армии некоторых бойцов называли «эсэсовцами». И дело было отнюдь не в их свирепости или жестокости, как можно было бы подумать. Скорее напротив, таких штрафников считали самыми ненадёжными. Дело в том, что аббревиатура «СС», стоявшая у них на документах, расшифровывалась крайне неприглядно – «самострел».
«Леворучки» и другие членовредители
Практика самострелов получила распространение в РККА ещё в 1930-х годах. Несмотря на усилия советской пропаганды, далеко не все призывники готовы были защищать «первое в мире социалистическое государство». В ходе боёв на Халхин-Голе осенью 1939 года было зафиксировано 122 факта членовредительства и самострела.
В связи с катастрофическим началом Великой Отечественной войны многие красноармейцы стреляли в себя, чтобы переждать немецкое наступление в госпитале. Только с 22 июня по 10 октября 1941 года, согласно справке комиссара госбезопасности Соломона Мильштейна, сотрудники НКВД выявили в армии 1671 самострельщика.
В дальнейшем проблема лишь обострилась. Главный военный прокурор Владимир Носов докладывал Сталину о «большом росте» числа осуждённых за членовредительство в декабре 1941 года. По мнению прокурора, сказались проведённые мероприятия по борьбе с дезертирством. Отказавшись от прямого побега из войск, солдаты нашли другой способ покинуть поле боя.
«Малоустойчивые элементы стараются уклониться от участия в боях под видом ранения в бою. Членовредители прибегают в основном к самострелу», – отмечал Носов.
Особенно много случаев самострела фиксировалось накануне сражений. Например, в период Демянских наступательных операций на Северо-Западном фронте в мае 1942 год выявлялось в девять раз больше фактов членовредительства, чем в январе того же года. На Южном фронте самострельщики активизировались в период отступления летом 1942 года.
После решающих советских побед 1943 года количество фактов самострела уменьшилось, но не сошло на нет. Страх смерти не отступал даже от «матёрых» вояк. Участник войны Владимир Гельфанд в феврале 1945 года упоминал в дневнике о лейтенанте, который из трусости прострелил себе руку. По словам Гельфанда, у самострельщика отобрали орден Красного знамени, медаль за оборону Сталинграда, конфисковали имущество и «расстреляли как собаку».
Как вспоминают ветераны ВОВ, особенно часто самострелом занимались призывники из национальных республик Кавказа и Средней Азии. Для многих из них происходящее на фронте казалось «чужой войной». После освобождения Западной Украины и Западной Белоруссии в 1944 году пополнение с этих территорий тоже стремилось попасть в госпиталь, а не на передовую.
По словам военного фельдшера Рахмиэля Ситницкого, некоторые нацмены «голосовали на выборах в Верховный Совет» – они высовывали руку из окопа и ждали, пока немец прострелит её. Некоторые договаривались с товарищами, чтобы те выстрелили в них.
Так как самострел производился с близкого расстояния, на коже оставались ожоги и следы пороховых газов. Объяснения раненых в этом случае звучали довольно неубедительно.
«Посмотрели внимательно – кожа вокруг раны обожжена. Сказали ему, – вспоминала участница войны Елена Карпова об одном из таких случаев. – В ответ на это он стал кричать, что мы не знаем, что такое рукопашная схватка – немец стрелял в упор. Но пришлось передать прокурору, оказался точно самострел».
Чтобы «замаскировать» ранение, самострельщики стали стрелять через доску, тряпку, флягу, котелок со снегом или просто кусок хлеба. Фронтовик Николай Никулин упоминал даже о таких случаях, когда солдаты стреляли в себя через тела мертвецов.
И тем не менее, самострел сразу же вызывал подозрение. Если пуля попадала в ладонь или мякоть левой руки, да к тому же проходила навылет – это почти стопроцентно указывало на самострел. Подобных раненых называли «леворучками». Иногда военные медики сохраняли данные случаи в тайне, но чаще – выдавали пациентов особистам.
«Врачи<...> определяют самострельные раны совершенно точно, хотя бы стрелял через хлеб, мокрое полотенце или что-либо другое (здесь война внедрила в жизнь тоже новые методы и способы)», – писал фронтовик Николай Иноземцев.
Криминалистическими методами исследовались гильзы и пули, рассчитывалась траектория выстрела. В целях экспертизы следствие пользовалось микроскопами. Со временем самострельщики стали стрелять друг в друга с большего расстояния, хотя риск получить серьёзное ранение при этом существенно возрастал.
Штрафбаты для самострельщиков
В начале войны каждый выявленный случай самострела неминуемо влёк за собой расстрел виновного. Казни осуществлялись показательно перед строем, чтобы устрашить других бойцов. Но с 1943 года смертный приговор мог быть по решению дивизионного трибунала заменён на службу в штрафной части. По каким основаниям смягчалось наказание, не вполне ясно. Возможно, учитывались эмоции провинившегося. Некоторые бойцы, например, оправдывали свой проступок желанием позаботиться о родителях, оставшихся в тылу.
«В глазах этих людей я читал раскаивание, стремление вернуть себе честь и достоинство за то, что они однажды смалодушничали», – говорил о самострельщиках командир штрафбата Василий Копылов.
Случалось, что из данного контингента формировались целые штрафные роты. Как следует из воспоминаний старшего лейтенанта 38-й стрелковой дивизии Александра Лебединцева, отношение к самострельщикам было пренебрежительным. Их наказание рассматривалось практически как отсроченный смертный приговор.
«Командир роты так и сказал, что завтра половина из них будет расстреляна в бою: или за отказ подняться в атаку или при самовольном отходе – за бегство», – рассказывал Лебединцев.
Прозвище «эсэсовцы» дали штрафникам-самострельщикам армейские особисты и юристы. Оно отражало крайнюю степень неприязни красноармейцев по отношению к сослуживцам, проявившим позорную трусость. Особенно презирали тех, кто хорохорился перед боем, а затем имитировал ранение. Однако, как и остальные штрафники, самострельщики, отличившись на передовой, «искупали» тем самым свою провинность.
Источник:
© Русская Семерка
